Моя звезда

(отрывки предоставлены внуком писателя - Анатолием Пономарёвым)

В 41-ом я окончил первый класс начальной школы. Мы жили во Львове. Для нас война началась с первых часов. Её возвестили бомбёжки. Отцу удалось посадить меня с матерью в поезд, битком набитый беженцами, а сам он остался воевать. Мы всё убегали от немцев, всё убегали, но, тем не менее, они, всё-таки, нас догнали. Уже на границе Луганской и Ростовской областей. Мы с матерью оказались на территории, оккупированной немецкими войсками.

Штрих первый: убегали от немцев поездами, затем в составе обоза колхоза, угонявшего скот на восток, затем нас, телегу с бабами, узлами и детьми, тащил колесный трактор.

Жарко, знойное марево над степью. Если бы не грохот трактора, было бы до блаженства тихо. И – нате вам! За шумом трактора прозевали немецкий истребитель. С крестами на крыльях, будто начертанных копотью, со свастикой на хвосте - всё, как положено. Трактор заглушен, долой с телеги. Бабы, дети, рассыпались по кукурузе. Истребитель на бреющем полете, метрах в двадцати-тридцати над нами. Летит медленно, чуть ли не зависает. Прозрачный колпак сдвинут, хорошо видна не только голова летчика в шлеме, но различимы и черты его лица. Большие очки. Дышит свежим воздухом.  Свесил голову за борт: смотрит на нас. Пулеметная очередь. Пули лопочут по кукурузе. Пролетел, развернулся, снова строчит. Видно: смеется. Молодой. Белые зубы. Улетел. Нет и нет. Ну, вроде бы, улетел, чёрт такой. Только полезли на телегу, а вот он, как из засады! И снова из пулемета. Видно: смеется. Развлекается человек.

Штрих второй: Пауза безвластия: наших уже нет, немцев ещё нет.

В попутном селе хозяйка, пустившая нас переночевать, женщина горластая, на все корки клянет советскую власть и Сталина. По её словам, теперь всё станет иначе: будет свобода, колхозы распустят, землю дадут, будем сами себе хозяева!.. Мать молчит. За плечами у меня пока лишь первый класс, но я хорошо понимаю, что эта женщина говорит вещи ужасные. Сижу тихо, как затаившаяся мышь.

У юбки моей матери всё трется хозяйкин ребенок дошкольного возраста: мать угостила его хлебом, смоченным в воде и посыпанным сахарным песком. Наконец, он не удержался, и сипло просит: «Тётя, дайте еще соли, той, что сладкая!». Что такое сахар он не знал.

Перед сном мы с матерью вышли в темень, на двор. Планета в круге нашего обзора черна, как сажа, без малейшего проблеска, без единой детали. Но по кругу обзора, как солнечная корона при затмении, страшно шевелятся, медленно, то вздымаясь, то опадая, как флаги из тяжелой ткани на легком ветру, дымно-багровые сгустки зарева какого-то вселенского пожара. Горит далеко, звуков выстрелов не слышно, может там и не стреляли, может там просто горели подожженные хлеба. Время от времени откуда-то оттуда прорывался приглушенный далью рёв танковых двигателей на форсаже и, почему-то совсем уж страшный, вдруг, будто совсем недалёкий, дробный стрёкот и лязг траков. Да они уже рядом! Сейчас, сейчас они появятся! Мама…

Вот она, мама, - в таком же ужасе. Непередаваемо страшно.

Штрих третий. Мать меня разбудила: «Витя! Немцы!». Всё онемело. Обреченность. Безысходность. Вышли на них глянуть. Сквозь щели в заборе подглядывали.

Их было двенадцать: велосипедисты. Рдели молодыми лицами в нежном свете только-только взошедшего над степями, какого-то чистого, празднично ясного солнца. В них всё было поразительно: без штанов - в шортах цвета хаки, в рубашках, то ли с короткими, то ли с закатанными по локоть рукавами. Что меня поразило до остолбенения: у каждого на шее была красная косынка, повязанная на манер пионерского галстука, но затянутая просто на узел, без специального зажима. На руле у каждого турель с закрепленным на ней автоматом. При них никаких вещей: прибыли налегке. Велосипедная прогулка в степях Украины.

Следующим номером, после паузы в полчаса – час, появилась легковая машина с открытым верхом - кабриолет. С офицерами, человек шесть. Чужая форма, красивая и страшная. Звуки чужой речи. Но вид у офицеров скорее благодушный. На небольшой сельской площади вышли из машины. Их ожидала делегация жителей. Центральные фигуры - прекрасная девушка в венке, в украинском национально наряде, благообразный дед с седой бородой. Всё, как полагается. С низким поклоном встречают офицеров хлебом-солью. Один из них, отойдя для лучшего обзора в сторонку, щелкает «Лейкой» - фотоаппаратом. То стоя снимет, то вприсядку. Видимо, корреспондент.

У нас с матерью в уме не укладывается: да как же так? Это же нам не приснилось – ночное зарево пожаров, рёв танковых двигателей… А эти – на велосипедах, без штанов, налегке, даже без касок… штабная машина. С ума сойти! Где же наша армия?!

А вот она где, наша армия…

Я, конечно, не Клаузевиц и не Мольтке, и мало понимаю в науках о войне. Из увиденного, по моим впечатлениям, сложилось такое доморощенное убеждение, для внутреннего, так сказать, пользования: фронт – это что-то вроде барьера, преграждающего свободное продвижение вражеских войск. Если этот барьер обрушен, побежденная в бою армия в панике разбегается. Из чего-то единого, организованного, она превращается в хаотическое скопление мечущихся людей, обезумевших от ужаса, где каждый сам по себе, и где каждого заботят не общие цели, а цель своя собственная и единственная – уцелеть!  У них теперь одна забота. Победителя, шагающего по земле побежденного, пальцем никто не тронет. Будь он хоть без штанов.

После появления штабной машины последовала новая пауза, часа на два, а далее по шоссе хлынули основные силы. Вот это было да! Поразила мощная, невиданная нами техника. Меня в особенности впечатлили крытые грузовики, похожие на нынешние фуры, огромные, как железнодорожные вагоны. А какие пушки! Хоть на Луну стреляй! И войска, войска, войска… Саранча. Смертельно опасная.

Общее впечатление: это навсегда. Такую силу не одолеть. Будем теперь жить под немцами.

Одновременно солдаты наводнили село. Началось то, что сейчас называют «зачисткой». Запомнилось: из подвала нашей хозяйки солдаты извлекли молоденького лейтенанта. Когда он туда спрятался? Мы не видели. Он визжал и бился в руках у скрутивших его солдат. Говорят: «Кричал, как заяц!» Я никогда не слышал заячьего крика. Но если зайцы кричат, как кричал тот лейтенант, надеюсь, что их крика я так и не услышу.

Цепи солдат прочёсывали окрестные степи, из оврагов, перелесков и стогов сена извлекали наших бойцов и толпами сгоняли в село. С них снимали только ремни. Что еще поразило: пленные шли со своим оружием – несли, у кого, что было: главным образом, винтовки, но у некоторых были автоматы, противотанковые ружья и ручные пулемёты. Их были не десятки, не сотни, это точно - тысячи, а, может, по тому впечатлению, что у меня осталось, и десятки тысяч.

Штрих четвертый

Рассыпавшись по селу, немцы принялись грабить население. В степных селах некуда прятать. Можно бы закопать, но как–то вовремя не сообразили. Может, кто и сообразил, но не все. А когда жизнь удостоверила срочную необходимость в этом, спрятать добро основательней времени не было. Бутыли с топленым и подсолнечным маслом, брикеты сала, банки мёда, смальца и так далее, впопыхах - и все, как сговорившись, - кинулись прятать в сложенные по дворам пирамидки из брикетов кизяка, заготавливаемых в тех местностях вместо дров.

Солдаты – люди опытные. Они живо усвоили эту повадку населения. Немец, зайдя на двор, прямым ходом направлялся к пирамиде кизяка, разваливал её и извлекал обнаружившиеся дары, по военному времени бесценные. Далее он шел в хату, проходил в горницу и….

Тут требуется кое-что разъяснить. В красном углу горницы висят образа. Под ними встроен в угол треугольный столик – «угольник», как их там называют. Деньги обычно прячут за образа. Под угольником снизу привязывают завернутые в тряпочку кольца, серьги, - в общем, нехитрое золотишко. Такой вот сейф. Что бы там ни болтали, что люди разные, делалось это всеми, практически без исключений, как по сговору, по одному и тому же инстинктивному шаблону. Вот и ладушки: яичко не надо искать где попало: оно в гнезде, где же ещё. Немец, как вошел, без колебаний проходил сразу же в красный угол, совал руку под угольник… ага, есть!  Золото – оно везде золото. И всегда.

Не знаю, чем именно немцы проняли нашу хозяйку, но им удалось вразумить её в первые же часы после их появления. Во второй половине дня она уже ненавидела их всеми фибрами, не менее пылко, чем советскую власть и Сталина.

Уроки реальности вразумляют в одночасье. Человек вдруг прозревает до того, до чего одним ходом своих упований он бы никогда не дошел. Есть и такие, что начинают кое-что понимать лишь тогда, когда осознают, что их уже ведут к виселице.

Продолжение следует.

К печати подготовил Валентин Корж