Моя звезда

(Продолжение, начало в предыдущем номере. Отрывки предоставлены внуком писателя - Анатолием Пономарёвым)

Штрих пятый

И снова наш трактор тащит воз с нами, но уже обратно. Снова убегаем от немцев.

Едем окольными просёлками, далеко объезжая попутные сёла, стороной от больших дорог. Спускаемся в небольшую балку, трактор останавливается. К возу подходят двое… С одного взгляда на них дух в груди замер. Не сон ли это? Наши!

Со знаками различия на петлицах: старший лейтенант и майор. Без портупей и без головных уборов. Вид у них такой: люди в своё удовольствие проводят досуг - прогуливаются по душистой степи. Автоматы? Да это… так, не обращайте внимания. У одного он на ремне через плечо, болтается себе за спиной, у другого – просто в опущенной руке. И, совсем выше понимания: на рукавах комиссарские звезды: два комиссара. Попадись они с этими звездами немцам – не просто смерть, а мученическая смерть.

Выяснилось, что выходят из окружения. «Доберёмся до Дона, а там будет видно». Спокойны. Веселоваты. Ни тени паники или просто озабоченности. Присели к нам на воз. Им дали поесть-попить. Потом мы поехали дальше, а они растворились в степном мареве.

Вот это люди!

Они остались в моей памяти, эталоном личностей, сумевших среди «всеобщей потери лица» сохранить своё человеческое достоинство. Это вам не серийные толпы приспособленцев, гнущихся, как ковыль в любую сторону под любым ветром.  И, знаете, потом по жизни я им где-то немножечко подражал. Во всяком случае, старался не делать чего-то такого, что по обстоятельствам вроде надо было бы сделать, но что не вполне совмещалось с моим пониманием человеческого достоинства. Говорят: «С волками жить – по-волчьи выть». Так вот, после встречи с этими людьми мне претило выть по-волчьи. Не счесть неприятностей, нажитых мной на этом, или просто, упущенной выгоды. Но потерять уважение к себе – себя потерять.  А зачем тогда вообще жить?..

Именно тогда два этих человека были восприняты моим сознанием так, будто я очнулся от кошмара. Это был свет, рассеявший мрак наваждения, благое провозвестие. Вдруг возникла уверенность: конечно же, наши справятся с нашествием саранчи и непременно побьют немцев!..

Штрих шестой

Трактор вёз нас, пока не кончилось горючее.

В селе, куда он нас дотащил, по осени открыли школу. Школа представляла собой длинную беленую хату, крытую камышом – «очеретом». Меня определили во второй класс. В школе были все свои, местные. Один я приезжий.

В масштабе географической карты я был тоже свой: украинец. Более того, родом почти из этих же мест, считай, что почти местный. Но украинцем они меня не считали. По факту, для своих одноклассников я был пришлый, чужой. Никого не знаю. Беззащитный. Сидел тихо, на переменах из класса не высовывался.

Где-то на третий день, во время большой перемены, за мной пришли и пригласили за школу. Действо происходило у тыльной стены школы – слепой, без окон. Там было что-то вроде общешкольного схода. Ученики, от первоклашек до старшаков, образовывали круг. В центре, на земле, сидел Катрыч - переросток, который в каждом классе сидел по два-три года. Все молча, как зачарованные, смотрели, чем он занимается. А занимался он тем, что приводил свой половой аппарат, так сказать, в боевой порядок - мастурбировал. К моему приходу дело было практически готово. Никаких фиговых листков. И эта штука была у этого «Аполлона» не какая-то там детская фитюлька, а дебелое произведение зрелого мужского формата. В общем, было бы на что посмотреть не только детям.

Катрыч - не знаю, то ли это было его прозвище, то ли фамилия, молча уставился на меня. Глаза пустые, как нацеленная мне в лицо двустволка. Меня подтолкнули поближе, указали на готовый к действию фаллос и велели целовать. Я отказался. В несколько рук скрутили, согнули, дали подсечку, свалили на колени, и, ткнув лицом ему в пах: «Целуй!»

«Укушу!» – диким голосом закричал я. Катрыч испугался. Меня отпустили.

После уроков, уже подальше от школы, по дороге домой, избили. По-взрослому, безо всяких этих джентльменских «до первой крови» или «не бить лежачего». Повалили на землю и пинали ногами. Нещадно. Оставив в крови и соплях, со смехом ушли.

Такие вот, мои родные землячки.

Поднялся, пошёл умываться из речки. Долго над нею сидел, в состоянии какой-то тупой горести. За что? Это было несправедливо, а у детей чувство справедливости развито очень сильно. Я ведь за эти три дня вообще никак не успел себя проявить, ни в плохом, ни в хорошем. За то, что я из другой местности? За то, что я не совершил обряд целования?.. И что, растоптав, далее они бы меня оставили в покое?.. Но ведь, меня публично хотели, как говорится, «опустить».  Так что, вопрос «За что?» оставался без ответа.

Тогда я еще не знал того, что понял позже. Избили меня за беззащитность. Просто так. Во все времена и у всех народов достаточным поводом для изуверских жестокостей и убийств была – и есть - их безнаказанность. Но это была действенная прививка от национализма. Уже с тех пор национальное в человеке я воспринимал как нечто декоративное, не более того. А убеждают меня в обоснованности такого взгляда гражданские войны, когда граждане одной страны и одной национальности готовы зубами рвать глотки друг другу. Где национальная солидарность? Где защита общих национальных интересов и ценностей?..

Уже с тех пор, вначале неосознанно, а потом и сознательно - стал различать только две основные категории: людей хороших и людей плохих. В их крайности хорошие люди представлены святыми, не в религиозном, а в человеческом смысле – это носители света человечности, люди света. К сожалению, их мало.  Плохих людей, в их крайности, людей тьмы, я называю гадами. Этих, к сожалению, больше, чем хотелось бы. И они вездесущи.

Штрих седьмой

О том, что меня избили, матери не сказал ничего. Она маялась болями в сердце, а вдруг умрёт? Что тогда? Это не пустые слова. Вдумайтесь в ужас того второклашки, если бы это случилось! Кругом немцы, кровь льётся, а тут ещё и свои своих унижают. Да и что она могла сделать, даже если бы я ей нажаловался? Так что…

События вошли в стабильную фазу. В школе, на виду у преподавателей меня не трогали: перехватывали по дороге домой.  Идти предстояло по какой-то из сети тропинок, которые путано пересекали большой и непроходимо-колючий массив разросшегося терновника, армированного кустарником волчьих ягод.

Школьные стратеги тщательно планировали предстоящую операцию. Часть вовлеченного в забаву коллектива, получив указания мозгового центра, убегала с последнего урока и перехватывала тропинки. Я выходил из школы, за мной следовала группа из шести-семи учеников, как бы, шли они сами собой и по своим делам. Как только школа исчезала из вида, я пускался бегом. И тут же: «Ату его!» - вдогонку пускалась вся свора. Иногда мне удавалось убежать, но чаще ловили – и били.

В общем, они загнали меня в угол.

Штыки наших отечественных винтовок – гранёные. Штык от немецкой винтовки – плоский кинжал. Настал день, когда я пришел в школу с таким кинжалом в ранце. События стали привычно раскручиваться всё по тому же накатанному сценарию. Как только учительница вышла из класса, я выпрыгнул в окно и побежал. За мной погнались.

Тропинку мне преградил соученик по кличке Гарбуз. В переводе на русский – «тыква». Его лицо и было похоже на тыкву, прежде всего даже не столько формой, сколько каким-то отечно желтым цветом. У мальчика, наверное, были проблемы с печенью. Примечательной особенностью было то, что верхняя часть лица, на которой размещались его жирный невысокий лобик, нос и глаза, помещались на лоскутке, который занимал не больше четверти остального лица, невероятно утолщенного книзу.

Я и сейчас вижу его так же ясно, будто видел только вчера. Ухмылка, скорей благодушная, чем злобная, и он, чтоб меня поймать, не спеша, с какой-то даже обстоятельной медлительностью, расставил руки крестом. А чего бояться? За мной по пятам мчалась свора его товарищей. Ещё пару минут и они меня подомнут. Дети развлекались.

Я выхватил из ранца нож…

Продолжение следует.

К печати подготовил Валентин Корж