Моя звезда

(Продолжение, начало в предыдущих номерах. Отрывки предоставлены внуком писателя - Анатолием Пономарёвым)

часть 1 здесь

часть 2 здесь

Я выхватил из ранца нож…

Глаза его от ужаса полезли из орбит. Внезапное отчаяние и беспомощность, совершенно детские, выразились в его омерзительном для меня лице. Я бы его заколол, но он упал ещё до удара. Возможно, потерял сознание от страха. Я развернулся с кинжалом в руке, чтобы встретить своих мучителей. Они видели мой взмах, блеск ножа на взлёте, видели, что их товарищ упал и теперь я с этим кинжалом кошмарным видением предстал им.

Тут поделюсь таким наблюдением. Если толпа мчится за человеком, но у человека есть нож и он развернется против толпы в жертвенной готовности без колебаний заколоть первого же, кто к нему приблизится, - толпу он остановит. В него с безопасной дистанции станут кидать палки, камни, бутылки, всё, что придётся под руку. Всей толпой сразу же на него не накинешься. Жизнь в этом случае устроена так, что кому-то придется быть первым и это как раз тот случай, когда быть первым никому не хочется. Вероятность того, что он будет заколот до того, как подоспеют остальные, слишком велика. Те, кто рискуют жизнью при таких слабых шансах, долго не живут…

Итак, мои преследователи в ужасе застыли, попятились, а потом, не сговариваясь, все разом развернулись и, завывая от ужаса, пустились наутёк. Все-таки, это были дети, хоть и злые.

И всё. Далее я жил в густом облаке общей ненависти, но меня больше не трогали. Вот такой почти хеппи энд, подумает читатель. Если бы я писал рассказ, и у меня появилась охота немножко приврать, то, может быть, так бы его этим и завершил: я отстоял свою независимость, доказал значимость своей личности и меня приняли в сообщество школьников, теперь уже как равного.

Но нет. Это же «нон фикшн». Ошибаетесь.

Штрих восьмой

В тех степных краях рельеф не совсем ровный. Есть, такие продолговатые меловые валы, укрытые покрывалом душистой степи - чабрец, полынь. За селом был такой вал. По-местному его называли «горой». На нем одиноко торчала серая от дряхлости ветряная мельница, с лохмотьями парусины на скелете крыльев.  Немцы поставили рядом с ней зенитную батарею. Потом батарею увезли, а ящики со снарядами остались.

Считалось, что снаряды эти бесхозные. Детвора приспособилась их разряжать. Порох ценился, как валюта. А порох из снарядов зенитных пушек ценился особенно высоко. Я добывал его, разряжая снаряды наших танковых пушек, но, вот, хорошо бы добыть пороха еще от немецкой зенитки… Короче, я пошел за село, взял пару «огурцов» и отправился домой.

Оказывается, за мной следили. И пацаны, что-то вроде отряда тимуровцев, только на службе у немцев – меня с этими снарядами задержали. Они сделали то, что я в своей жизни потом не раз наблюдал и среди вполне взрослых ученых мужей. Техника дела проста, результат гарантированно надёжен. Эту технику без колебаний применяют люди, которых я отношу к категории злокачественных обывателей. Используя какую-нибудь подставу, они делают так, чтобы убрать неугодное лицо не своими руками, а руками государственной машины.

Меня вели даже с некоторой торжественностью. А пока вели, эскорт сопровождающих лиц всё рос. Все понимали: дело не шуточное, немцы за воровство вешали. То есть не обязательно именно немцы, скорее всего будут вешать свои, полицаи. Но это уже, так сказать, технические детали.

Забегая чуть вперед, замечу, что они меня так и не повесили. Тем не менее, слова «полиция», «полицай» и сейчас у меня вызывает что-то вроде гадостной отрыжки.

Снаряды никем не охранялись, валялись просто так. Кто хотел - приходил, брал их и разряжал. Я считал, что снаряды бесхозные. Но кто бы стал внимать моим доводам? По-разному может развернуться такое дело и при мирном судебном разбирательстве, - в особенности, если за спинами судей и прокуроров маячат фигуры влиятельные, или просто хорошо оплачиваемые адвокаты. Ну, а по законам военного времени…. Не будем тратить слов.

Примечательная деталь: не оказалось ни единого голоса в мою защиту, хотя бы от попутно встречавшихся взрослых: да отпустите, мол, его!  Что, все они единодушно хотели, чтоб меня повесили? Да нет, конечно. Просто: моя хата с краю, повесят пацана - ну и хрен с ним. Война!

Пока, до прихода властей, меня заточили в колхозный амбар-камору с крепкими бревенчатыми стенами. Снаружи заперли щеколду на болт и пошли докладывать в полицию: поймали диверсанта.

Дверь участка оказалась на замке. Выяснилось, что все полицаи гуляли на свадьбе. Делегация юных энтузиастов - «тимуровцев» пошла в тот конец села, где гуляли. Село было большое, разлапистое, на километры. К ним вышел начальник полиции, по фамилии Дубовик. Ему рассказали, в чем дело. Но он смотрел мутно, икал, внимал рассеяно… Короче, он был пьян, как говорится, до зелёных соплей.

Мне потом уже пришло в голову, что скорей всего он прекрасно всё понял, в особенности то, что назавтра ему придётся отдавать приказ вешать пацана или предпринимать что-нибудь другое, но в том же роде, а делать это ему не хотелось. Это было бы непредусмотрительно. Одно дело – «моя хата с краю», и совсем другое, в случае чего, нести за это персональную ответственность. А вдруг немцев прогонят? Военное счастье переменчиво. Сын красного командира – всё-таки. Возможно, он просто сымитировал сильное опьянение.

Немножко о свадьбах. Можно было бы подумать, что население, попав в оккупацию, помешалось на свадьбах. Каждый божий день где-нибудь в селе гуляли свадьбу, а иногда по селу гремело и несколько свадеб сразу.

«Горько!..»

Человек со стороны никогда не догадается, в чем тут дело. А было оно просто: незамужних девушек стали угонять в Германию. Люди спасали детей. Женихи были нарасхват. Какой-нибудь немыслимый урод мог жениться хоть на первой красавице.

И тут же в параллель свадьбам по дворам можно было услышать похоронный вой: вот еще у кого-то дочку, свет очей, отраду и надежду, угоняли в Германию, - понималось (и правильно понималось), что навсегда. Это было покруче крепостного рабства. Тогда тоже могли вырвать кого-либо из семьи и продать на сторону, но было известно, кому и куда, и была понятной его доля. Тут дитя провожали в такую же черную непроницаемую безвесть, как смерть.

А что же я?.. Сижу в сарае, казни жду. В одном месте прислонена к стене борона. Влез на неё, дотянулся до верха сруба. Камыш крыши уложен плотно. Прочен, как бамбук. Пальцами рук его не возьмёшь. Ни ножа, ни отвертки, ни просто какой-нибудь подходящей железки, хотя бы гвоздя. Зубами – не дотянусь. А жить же так хочется! Продолжал попытки выдрать из плотной камышовой крыши хотя бы тростинку, но… плохо твоё дело, Виталий.

Вначале за стенами моей тюрьмы переговаривались. Не то чтобы сторожили, просто видимо, было интересно посмотреть, когда меня поведут в полицию. Да и так, в этом был свой игровой момент - вот они, при настоящем взрослом деле, охраняют диверсанта.

Потом стало тихо. Совсем тихо. От этого еще страшнее. Разошлись по домам. Не было слышно обычного по селам вечернего собачьего лая. Почему? Из явных патриотов в селе оставались одни собаки. Они открыто невзлюбили немцев, и те велели полицаям их перестрелять.

На этом плёнка моей памяти обрывается – ничегошеньки далее не помню. Совершенно ничего. Как я оттуда выбрался?.. Прогреб все-таки дыру в камышовой крыше и выпал в неё наружу? Или кто-то всё же пришел, вынул болт из проушины и меня оттуда выпустил? Может это сделал тот же Дубовик? Но – вслед Ньютону: «Гипотез не измышляю. Нон фикшн».

На этом детские воспоминания Виталия Пономарёва о военном детстве обрываются, далее в его творчестве появляются произведения вполне взрослого, здорово повидавшего на своем веку человека. Секрет чудесного освобождения мальца остаётся для читателя за кадром. Однако не будем жестокими, приоткроем слегка занавес. В своих разговорах с внуком, Анатолием Пономарёвым, писатель склонялся к тому, что именно полицай, которому по канонам жанра положено было быть злодеем, - не решился брать грех на свою душу, отпустил пацана, подарил жизнь. А односельчане… Бог им судья.

К печати подготовил Валентин Корж